Южный Урал, № 31 - Рустам Валеев

— Я говорю, — продолжал Петя, обращаясь к деду, — «Кто тебя, поросенок, учил так разговаривать с отцом?» Мать ему — подзатыльника. Я говорю: «Слушай, Маша, ты замучаешь ребенка». Она, представь, рассердилась. Словом, сплошное недоразумение.

— Ох, — вздохнула Таня, — хоть и хорошо у вас, но меня ждут подруги.

Она встала, застегивая пальто и искоса поглядывая на Славу. Тот вскочил и, глядя в сторону, признался:

— Не могу больше. Время!

Костя, сдерживая смех, попросил Таню:

— Не спеши, Ромашова. Успеешь.

— Успею?

— Конечно!

— Ну, тогда…

Таня снова села. Слава потоптался и уставился на портрет. Костю душил смех. Махнув рукой, он скрылся в кухне и оттуда слышно было, как он, не сдерживаясь, смеялся, словно всхлипывал. Василий Васильевич, наконец, понял Воробьева и тоже улыбнулся в седые усы. Таня рассмеялась, сорвалась с места и выскочила в сени.

Только Петя Ласточкин недоумевал: что произошло? Почему все смеются?

Таня, просмеявшись, вернулась в горницу, торопливо попрощалась и ушла, радостная, приподнятая. Хотелось петь во весь голос.

Когда Бергамутров выбежал на крыльцо, Тани и след простыл.

Как обычно, Таня взбежала по лестнице на второй этаж, распахнула дверь в красный уголок и удивилась: Кости не было. И Чапаев на картине летел в атаку, и недописанный лозунг у стены, баночки и тюбики с красками в беспорядке разбросаны на сцене, и две кисти — на табурете. А Кости не было.

Таня быстро переоделась в своей загородке и, почему-то обеспокоенная, спустилась в цех. Слава ожидал ее на том же месте, сразу же приспособился под ее шаг. Она поглядывала по сторонам, стараясь где-нибудь между станками увидеть Костю. «Зачем он мне нужен? — старалась заглушить она свое волнение. — Просто непривычно, что его нет. Вот если бы из комнаты у меня убрали шкаф, тоже было бы непривычно».

— Понимаешь, Таня, новость какая? — спросил Слава, поглядывая на нее сбоку. Она забыла, что он шагает рядом.

— Новость? Какая же? — тут она заметила Петю Ласточкина и направилась к нему.

— Костю Воробьева того…

Она резко остановилась. Слава, не ожидавший этого, прошел было мимо.

— Что? — прошептала она, чувствуя, как бешено заколотилось сердце.

— Под машину вчера попал. Понимаешь, когда возвращался от Василия Васильевича…

Она больше не слушала, повернулась и побежала обратно. Слава за нею. Около лестницы Таня остановилась.

— Куда его увезли? — спросила шепотом сквозь слезы.

— В санчасть.

Она смотрела на Бергамутрова невидящими глазами и вдруг крикнула в отчаянии:

— Уходи!

Испуганный Слава шарахнулся в сторону и чуть не сбил с ног рабочего Ванюшова.

— Чего ты бегаешь, как козел? — рассердился Ванюшов. — Шайбы, кронштейны! Эх ты, проморгал такую девушку! Техник-механик.

— Уйди ты! — отмахнулся Бергамутров. — А то, понимаешь…

— Что тут не понимать? — усмехнулся Ванюшов и зашагал по пролету, придерживая под мышкой книгу. Хотел зайти в библиотеку, да понял, что не вовремя.

А Таня, наскоро накинув пальто, выскочила во двор и заспешила к проходной. Подгоняло одно желание: увидеть Костю. Зачем? Она, пожалуй, не ответила бы на этот вопрос. Просто какая-то непонятная сила толкала ее вперед, цепляясь за сердце, выдавливая слезы.

Миновав проходную, Таня замедлила шаг.

В цех она попала года полтора назад. И впервые увидела Костю. Рассмеялась, когда узнала, что Воробьев — художник. Скорее он смахивал на дворника или носильщика с вокзала: неуклюжий, с длинными руками. Лицо простоватое, с добрыми, доверчивыми глазами. На макушке топорщился русый хохолок. И у нее как-то сразу выработалась линия поведения: насмешливая, скептическая. Костя выполнял разные мелкие заказы, оформлял цеховой «Крокодил», словом, делал невидную, но необходимую работу.

Летом Костя уехал в отпуск. Вернувшись, дольше обычного пропадал в красном уголке. Позднее Таня увидела первую его настоящую картину. То был пейзаж. Далеко, далеко синела цепочка гор, ближе расплеснулось широко озеро. Катились волны с белыми барашками на гребнях. Тоненькая, упругая березка гнулась к земле. На Таню даже повеяло тем горным ветром, который взбудоражил озеро и безжалостно трепал березку. Что-то милое, давно знакомое всколыхнула эта картина в Таниной памяти, и потеплело на сердце. Она взглянула на Костю. Он что-то рисовал на фанере, от усердия высунув кончик языка. Как-то не вязалось обаяние этого пейзажа с неуклюжей фигурой художника, с его простоватым видом. И Таня задиристо принялась хаять картину, отлично понимая, какую боль причиняет Костиному самолюбию.

Еще через некоторое время она неожиданно застала Костю за серьезной работой. Мольберт был установлен возле окна. Костя стоял вполоборота и, прищурившись, смотрел на начатую картину. Полусогнутая правая рука была чуть приподнята, а в ней кисть. Костя словно бы прицеливался, куда ему положить очередной мазок и как лучше положить. Все в нем напряглось. Каждый мускул лица выражал крайнюю степень раздумья. Тане даже показалось, что из Костиных глаз мягко струится свет и делает лицо удивительно красивым, одухотворенным. Даже русый хохолок, казалось, притаился, замер.

Словно другого человека открыла Таня. «Какой он удивительный!» — подумала она и потихоньку вышла из красного уголка, осторожно прикрыла дверь: пусть творит, не надо ему мешать. Ходила по цеху радостная, будто была именинницей. Такое настроение продержалось целый день, а на следующее утро Таня в пух и в прах раскритиковала новую картину. Зачем? Откуда она знает?

…Таня так глубоко задумалась, что не сразу сообразила, что направляется не в санчасть, а к Василию Васильевичу. Ее потянуло к старику, чтобы рассказать ему все, что творилось на душе, попросить совета.

Дверь открыла заплаканная бабка Авдотья. В предчувствии нехорошего у Тани похолодело в груди, беспомощно опустились руки. На кухне она присела на табуретку и спросила:

— Что-нибудь случилось, бабушка?

Бабка Авдотья фартуком вытерла скупые слезы.

— Да как же, милая… Ночью плохо ему стало, застонал. Я скорее за доктором. А доктор приехал, говорит — «паралич».

Таня не помнила, как очутилась на улице. Шла медленно, сжав губы. Слез не было. Ничего не было, кроме пустоты и безразличия.

…В мае сорок третьего года Танина мама получила похоронную: «Капитан Ромашов погиб смертью героя…» Мать и раньше прихварывала, а тут слегла окончательно и «умерла в одночасье», — как с горечью сказала бабка Авдотья. Танина мать была ей какой-то внучатой племянницей. И осталась малолетняя Таня круглой сиротой. Но в ее горемычной судьбе принял участие Василий Васильевич. Девочка росла у них до совершеннолетия. Старики давно вынянчили своих детей, поэтому они очень привязались к Тане, полюбили ее как родную. После десятилетки Таня попыталась несколько раз поступить в институт, но, к сожалению, ничего у нее не получалось. И вот пошла работать библиотекарем на завод, на котором когда-то работал ее отец, мать и Василий Васильевич. Многие говорили, что это незавидная должность, лучше стоять у станка, но Василий Васильевич был иного мнения. Он считал, что библиотекарь — это очень почетная должность, и сумел убедить в этом Таню. В общежитии Тане дали комнату. Бабка Авдотья возражала, чтобы девушка туда перешла, но Василий Васильевич сказал, что пусть она привыкает к самостоятельности. Таня не забывала стариков, была у них всегда желанной гостьей.